В свою очередь уния постепенно отбрасывала православное духовно-культурное наследие и становилась проводником другой цивилизации. Более того, белорусы были поставлены в положение людей второго сорта и подверглись жесточайшему гнету во всех областях жизни. В итоге белорусская культура оказались искусственно вытесненной в самый низ общества, в крепостную крестьянскую среду, на уровень фольклора. Здесь, конечно, она не могла нормально развиваться и достичь высокого уровня.
Такая же печальная участь постигла и белорусский язык. В 1696 г. он был полностью заменен польским в государственном делопроизводстве и на столетия потерял шанс выработать свою литературную форму. Усилия отдельных людей, таких как Георгий Скорина, Леонтий Карпович и др. переломить эту ситуацию не могли. Наконец, все это не позволило народу выработать полное собственное этническое самосознание. Можно очень долго приводить свидетельства исторических деятелей, данные ими в мемуарах, и мнения историков о том, что население белорусских территорий идентифицировало себя русскими. «На вопрос: кто ты? — пишет Я. Карский — Простолюдин отвечает — русский, а если он католик, то называет себя либо католиком, либо поляком…».
Принимая за общепринятый факт утверждение о том, что название Белая Русь и белорусы очень древние, «так называл себя, вероятно, русский народ в Литве, а может быть так его прозвали соседи» уже со времен Ольгерда и даже Гедимина, можно сделать вывод, что позднее самоназвание «русские» говорит об искусственной приверженности к нему белорусов. Таким способом они защищались от духовно-культурной экспансии Польши, подчеркивая свою принадлежность к огромной русской семье. Инстинктивно искали в последней опору в стремлении самосохранения. Именно отсюда по нашему мнению проистекает в белорусской среде такое глубинное явление, как «западно-руссизм», т. е тяготение к единоверной и единоплеменной России.
Однако, постараемся задаться вопросом: могли ли такими методами правители Речи Посполитой и католическое духовенство переориентировать белорусский народ и привести его в недра Западной цивилизации? Конечно, нет! Фактически это была попытка прививки народу чужой цивилизации. Территория Белоруссии покрылась густой сетью польских колоний, куда относились города и местечки, замки магнатов, помещичьи имения, шляхетские околицы. Но, по справедливому мнению Н.Я.Данилевского, о трудах которого несколько снисходительно, но не опровержительно писал Л.Н.Гумилев, начала цивилизации таким прививанием передать нельзя. Более того, Данилевский, приводя исторические примеры попыток привить разным народам чуждую для них культуру, проводит аналогию с прививками растениям и пишет: «Надо быть глубоко убежденным в негодности самого дерева, чтобы решаться на такую операцию, обращающую его в средство для другой цели, лишающую его возможности приносить цветы и плоды sui generis (своего рода — Авт.); надо быть твердо уверенным, что из этих цветов и плодов ничего хорошего в своем роде выйти не может. Как бы то ни было, прививка не приносит пользы тому, к чему прививается, ни в физиологическом, ни в культурно-историческом смысле».
Невозможность передачи культуры от одного народа другому утверждал и О.Шпенглер. В своем фундаментальном труде «Закат Европы» он писал, что чужую цивилизацию народ в целом принять не может в силу того, что культура — это самовыражение коллективной души народа. Шпенглер сформулировал идею «взаимонепроницаемости» культур. Согласно ей каждая культура замкнута в себе самой. Она не имеет ничего общего с другими культурами, и создает свои специфические ценности.
Вместе с тем в среде народа могут находиться отдельные люди, имеющие «определенное направление чувствования», которые могут выпадать из сферы влияния своей цивилизации и менять этническую самоидентификацию.
Именно это и произошло с белорусской аристократией. Более того, с помощью унии Польша постаралась сформировать у всего белорусского народа такие «определенные направления чувствования». Но добиться этого у всей совокупности людей, живущих на родной земле, видящих свои древние святыни, говорящих на униженном, но родном языке, уже выработавших специфический стереотип поведения — невозможно. От народа, как от материковой плиты, могут откалываться отдельные большие или меньшие части, но в целом народ при любой степени давления и порабощения находит формы и способы выживания. Можно сказать, что белорусы нашли такой способ в уходе в глубинный подсознательный консерватизм, не дающий возможности ошибиться в определении «свой — чужой», или «свое — чужое» и соответственно закрывающий внутреннюю жизнь этнического сообщества от внешнего воздействия.
Образно говоря, консерватизм привел к тому, что белорусы с внешней стороны стали подобны мягкой глине, которой можно придать любую форму. Об этом ярко свидетельствует воспоминания тех, кто сталкивался с белорусами в повседневной жизни или изучал их историю. Например, в отчет Виленского генерал-губернатора Ф.Я.Мирковича за 1841 год, опубликованном в журнале «Русский Архив», говорится, что политика русификации в крае, которая проводилась после восстания 1830−31 годов, вызывает крайнее неудовольствие в польском дворянстве и католическом духовенстве. При этом Миркович замечает: «Два эти сословия совершенно управляют умом, волею и совестию народа (т.е. белорусов), не имеющего никакого чувства самобытности и постоянно готового повиноваться той власти, которая его будет руководить». В свою очередь автор «Истории Литовского государства с древнейших времен» П.Д.Брянцев пишет: «В Белоруссии католические миссионеры и помогавшая им шляхта не встретили особенного сопротивления со стороны православного населения, потому что оно здесь было запугано и забито еще раньше. Белорусы, по свидетельству современников, «как безответные овцы, подгоняемые дубьем и палкою, шли или в костел для принятия католицизма, или в униатскую церковь для объявления себя униатами».
Но эта видимая мягкость обманчива — ведь природу глины, сколько ее не мни, изменить невозможно. Так же в данном случае невозможно изменить и природу ушедшего в консерватизм народа В частности, консерватизм белорусов сыграл злую шутку с униатской церковью. Ее создатели, как мы уже отмечали, видели в ней средство изменения духовно-культурной самоидентификации народов бывшего ВКЛ. Вместо этого уния в условиях цивилизационного давления оказалась убежищем для народа, который не хотел менять свою самоидентификацию. «Под покровом унии» они хранили свои древние традиции, культуру и «старые православные убеждения».
Однако, мы не будем объективными, если будем утверждать полную бесплодность унии. «Уния, — свидетельствует митрополит Иосиф Семашко, — действовала неодинаково, и по времени и по местности. Она была недвижна или даже сокращалась во время браней России с Польшею семнадцатого века, и усиливалась когда при благоприятных обстоятельствах Польское правительство могло ей содействовать. Она труднее действовала на энергическое Малороссийское племя, нежели на Белорусское. Она усиливалась и утверждалась преимущественно там, где Римскокатолическое духовенство и особенно иезуиты имели сильное влияние. Таким образом, ближе к Варшаве и Вильне, Уния с самого начала пустила глубокие корни и вполне временем утвердилась. Но, дальше к пределам России, где население было почти исключительно русское, а Латинское духовенство в малом количестве, Уния восторжествовала, с немалым трудом, едва в последнее пятидесятилетие существования Польши».
Красноречивое подтверждение этим словам мы можем найти при изучении статистических данных о средней территориальной величине прихода в униатских епархиях около 1772 г. Зная, что православные к этому времени составляли всего 6,5% от общего населения Белоруссии, мы вправе ими пренебречь и учитывать только униатов и католиков. Так вот, средняя величина униатского прихода на Северо-Западе Белоруссии составляла от 201 до 300 кв. км. в Виленской епархиии, и от 101 до 200 кв.км. в Полоцкой. На Юго-Востоке величина прихода колебалась в разных местностях от 21 до 100 кв. км. При этом, очевидно, что увеличение средней площади прихода свидетельствует о меньшей плотности униатского и большей плотности латинского населения, а, следовательно, и степени влияния второго на первый в данном регионе.
Из этого краткого анализа распространения и действия унии можно сделать вывод, что она не могла изменить самоидентификацию всего белорусского народа, но изнутри раскалывала его в духовно-культурном плане на отдельные части. Юго-Восток под влиянием близкой России и буйной казачьей Украины был менее подвержен окатоличиванию и полонизации, а Северо-Запад попал под мощное латинское влияние.
Цивилизационная ситуация на территории Белоруссии вновь начала меняться с падением Речи Посполитой, которому в немалой степени содействовал так называемый «диссидентский вопрос», суть которого составляла проблема религиозной нетерпимости польского правительства и польского общества ко всем своим подданным и согражданам-некатоликам. После трех разделов Речи Посполитой в конце ХVIII столетия (1772, 1793, 1795 гг.) к Российской империи отошли, Правобережная Украина, Западная Волынь, Белоруссия, Литва, Лифляндия и Курляндское герцогство. Большинство исследователей говорят о благотворных плодах этого события. Действительно, присоединение Белоруссии к России привело к быстрому развитию экономики, торговли, культуры.
Нам нет нужды подробно описывать сложные политические, социальные и религиозные процессы, которые происходили на присоединенных землях в конце XVIII в. Достаточно сказать, что территория Белоруссии стала ареной ожесточенной цивилизационной схватки между Россией и Польшей, русскостью и полонизмом, Православием и католицизмом. В этой схватке поляки делали ставку на то, что белорусы в результате многовекового цивилизационного наступления на них стали уже ближе к ним, чем к России. В польском «катихизисе», который был широко распространен в первой половине ХIХ века, об этом говорилось прямо: «У Польши есть своя Индия: Украина и Литва, — колонии эти с Польшей составляют одно целое и, при разуме и умении вести дело, никогда в материальном отношении не будут от нее отторгнуты».
В свою очередь суть и смысл этой борьбы для России наиболее емко выразил обер-прокурор Св. Синода К.П. Победоносцев в письме молодому императору Николаю ІІ от 21 сентября 1899 г.: «… на Литве и Юго-Западном крае масса русского народа представляет предмет исторической, доныне длящейся тяжбы между Россией и Польшей. Все тайные усилия католической Польши обращены к тому, чтобы эта масса стала католическою и, стало быть, польскою. Это вопрос жизни и смерти между ними и нами: быть или не быть России. И потому у поляка его религия неотделима от его страстного национального стремления, от его ненависти к России и служит для него орудием политической интриги против русского государства. Напрасно стали бы мы надеяться, что папа захочет отделить интересы своей Церкви от интересов польской национальности; да если б и захотел, его не послушали бы, и по-прежнему каждый польский священник, каждый епископ, каждая женщина в руках своего ксендза продолжали бы свое дело подпольной вражды к России с ее Церковью и возбуждения во всех и каждом злобной ненависти ко всему русскому».
Очевидно, в этой цивилизационной борьбе главная схватка разгорелась вокруг униатства, как главного инструмента польского воздействия на белорусов и украинцев. Эта борьба шла с переменным успехом. Вскоре после присоединения Белорусских и Украинских земель к России униатское население этих областей начало по собственной инициативе массово переходить в Православие. Только с августа 1794 г., когда императрицей Екатериной II был издан указ, разрешающий свободное присоединение униатов к Православию, по март 1795 г., только по официальным данным присоединившихся было 1 483 111 человек, 2603 церкви и 1552 священника. В итоге, по данным П.Д. Брянцева во время правления Екатерины Великой на всех присоединенных территориях вышли из состава униатской церкви и приняли Православие в общей сложности более 3 000 000 человек. Это массовое возвращение униатов к вере своих предков можно с полным правом назвать первым воссоединением. Но, в основном это были украинцы. В Белоруссии процесс воссоединения прошел по Юго-Востоку и остановился на границе наиболее олатинившейся и полонизированной Северо-Западной части страны.
Здесь нам имеет смысл не ограничиться констатацией факта, что уния здесь пустила глубокие корни, а несколько подробнее рассмотреть причины этого явления.
Во-первых, социальная политика России на присоединенных территориях сохраняла существовавший в Речи Посполитой господствующий класс, ограничивая при этом только анархию шляхты и своеволие магнатов, и имела целью притянуть на свою сторону местных землевладельцев. Это сохраняло господство поляков помещиков над белорусскими крестьянами униатами со всеми вытекающими из этого последствиями. Попытки создать в Белоруссии институт русского землевладения не привели к значительным результатам. По данным, приводимым профессором В.Н.Черепицей, в Виленской, Гродненской, Минской и Витебской губерниях в начале 60-х годов XIX в. «польских землевладельцев было в 7 раз больше, чем непольских, а их земельная площадь почти в 3,7 раза превышала непольское помещичье землевладение». Кроме этого правительство Российской империи не пресекло влияние на население присоединенных областей католического духовенства. Это проистекало из принципа веротерпимости, провозглашенного императрицей Екатериной ІІ. «Как всевышний Бог, — писала императрица в указе Св. Синоду от 1773 г., — терпит на земле все веры, то и Ее Величество из тех же правил, сходствуя Его святой воле, в сем поступать изволит, желая только, чтобы между ее подданными всегда любовь и согласие царствовали».
На основании такого принципа и из ложных опасений перед мнимым фанатизмом православного духовенства, деятельность православных миссий была ослаблена. Поощрительные меры к крещению иноверцев были отменены, кроме трехлетней льготы новокрещеным. Этого мало — иноверному духовенству (ксендзам, муллам, ламам) назначались казенные средства содержания, каких не имело даже и православные священники.
Т. е. в Белоруссии под русской властью сохранялся духовно-культурный раскол общества, и белорусские крестьяне продолжали испытывать как экономический, так и под цивилизационный гнет.
Во-вторых, униатская церковь здесь вообще была лучше организована, чем на Украине и ее духовенство, более латинизированное, пользуясь покровительством польских землевладельцев, было менее доступно православному влиянию.
Наконец, нельзя не заметить, что в этой ситуации выработанный белорусами консерватизм начал работать не только против латинства, но и против Православия. В районах, где уния утвердилась и пустила корни, униатство уже воспринималось как седая и освященная древность. В результате в лоне униатской церкви в начале XIX в. остались более полутора миллионов белорусов.
Польско-католическая партия очень правильно оценила сложившуюся ситуацию и крайне уязвимые с обеих сторон позиции униатской церкви. Польский исследователь этой проблемы Е.Ликовский писал: «Польша сама виновата в непредусмотрительности и в равнодушии, греховном по отношению к принявшим унию русинам; она не сумела понять их важность для блага страны и общей Церкви, тем подготовив почву для русских схизматиков, которую они, получив после аннексии Польши неограниченную власть над русинскими землями, смогли беспрепятственно возделать в неложной надежде, что употребленные ею (Польшей — авт.) против унии средства рано или поздно достигнут своей цели, т. е. похоронят унию».
Таким образом, поляки четко осознавали свои прежние ошибки и не надеялись, что уния может существовать в Российской империи неопределенно долго. В результате уже во время оглушительных успехов Православия на Украине и Юго-Востоке Белоруссии они начали решительные активные действия по усилению полонизации белорусских земель, над которой с начала XIX в. трудились все учебные заведения Виленского учебного округа во главе с Виленским университетом, и переводу униатов в чистое латинство. Образно говоря, униатская церковь оказалась в роли добычи, от которой с одной стороны отрывал куски двуглавый орел, а с другой одноглавый.
Деятельности польско-католической партии в Белоруссии весьма способствовало как сочувствие ей со стороны русского образованного общества, не понимавшего цивилизационной сути происходящего в Северо-Западном крае империи, так и покровительство со стороны императоров Павла І и Александра І.
Изучая отношение их к «польскому вопросу» и белорусско-литовским территориям нельзя не согласиться с Ежи Охманьским, который пишет: «Царская власть в это время была далека от идеи культурной русификации Литвы, т. е. ничем не препятствовала полонизации этой страны».
В результате только в правление этих императоров более 100 000 униатов перешли в латинство. В своей знаменитой записке 1827 г. будущий митрополит Иосиф Семашко писал: «Я уверен, что мало отыщется в Римском обряде крестьян русского происхождения, которые бы не присоединились к оному уже во время Российского правления».
Можно с достаточной уверенностью предположить, что если бы русское правительство и далее действовало или бездействовало в том же духе, то униаты просто растворились бы в недрах польского латинства, и Северо-Западный край Белоруссии был бы навсегда цивилизационно потерян для России. Об этой опасности прямо предупреждал Семашко: «… может быть, довольно одного благоприятного случая, и полтора миллиона Русских по крови и языку своему отчуждены будут навсегда от старших своих братьев». Для Российской империи это должно было стать страшным ударом. Проиграв цивилизационной столкновение с поляками в Белоруссии, она никогда бы уже не смогла закрепить за собой эти территории. Ее власть в таком случае могла бы держаться только на грубой военной силе и только временно, со всеми вытекающими из этого геополитическими последствиями. Но трудно себе даже представить, какой катастрофой это должно было обернуться для белорусского народа. Северо-Западная часть Белоруссии: нынешние Гродненская, часть Брестской, Минской и Витебской областей — со всем своим исконно русским населением окончательно выпали бы из сферы влияния Восточно-христианской цивилизации и просто стали бы неотъемлемой частью Польши. Одновременно православные белорусы Юго-Востока под влиянием обострения до крайних пределов цивилизационного столкновения неизбежно должны были пополнить великорусское племя.
Это понял император Николай І, который «всегда испытывал по отношению к Польше инстинктивную неприязнь». Он «тотчас же по восшествии на престол обнаружил энергичное желание действовать в духе русском» и постарался облегчить для России цивилизационную обстановку в крае.
C первых дней нового царствования обнаружилось стремление правительства к усилению изучения русского языка в Виленском учебном округе. В университете и в средних учебных заведениях вводились предметы на русском языке: история, география, статистика. Усиливалось, особенно в Главной католической семинарии в Вильно, изучение славянского и русского языков. Так же начали предприниматься осторожные меры по реформированию униатской церкви, призванные остановить процесс ее латинизации и хотя бы внешне приблизить к Православию.
Все эти действия не носили планомерного характера и не могли переломить цивилизационную ситуацию. У правительства Российской империи не было опоры в крае. Вспомним, высший слой — помещики и шляхта католики и примыкающее к ним римское духовенство — почти все без исключения патриоты Речи Посполитой и враги России. Униаты крестьяне — самим правительством оставлены в порабощении у польских землевладельцев и не имели возможности проявить собственную волю. Униатское духовенство существенно латинизировано и уже имеет больше сходства с ксендзами, чем с православными священниками. О русской власти в Белоруссии в первой половине ХІХ в. остались такие свидетельства современников: «Комическое и жалкое зрелище представляла в то время русская государственная власть в западных областях. Два-три асессора (становых пристава) на уезд, с капитан-исправником во главе, а в уездном городе — городничий составляли весь персонал охранительной и исполнительной полицейской власти, комплектовавшейся преимущественно из офицеров отставных, или неспособных к фронтовой службе, большею частию, из местных уроженцев польского происхождения и всегда нищих духом и средствами, вечно нуждающихся и бегающих за подачками. В губернском же городе — губернатор, чаще всего из военных, жандармский штаб-офицер да два-три русских чиновника, стоящих во главе отдельных управлений. Таков был состав рати, поставленной на страже русских интересов в крае, находившемся несколько столетий под давлением польского начала и католицизма… юрисдикция и администрация края оставались обставленными такими же малоспособными и неблагонадежными деятелями, какие встречались в краю до мятежа. Как в начале текущего столетия, так и в 30-х годах, т. е. после восстания, правительство наше в возвращенных от Польши областях представляло собою одну грубую, материальную силу. А потому и неспособную вести успешную борьбу с духовными началами, созидавшими известный (польский) общественный строй. Главная забота наша заключалась в сохранении спокойствия и порядка в злополучном крае, причем всякого рода народные вспышки и волнения, хотя бы по своему характеру они благоприятствовали интересам правительства. Подавлялись нами немедленно самыми крутыми и энергическими мерами».
В результате такого положения все распоряжения правительства легко блокировались польско-католической партией и не достигали намеченных целей. Положение казалось безнадежным. В конце концов, правительство уже не надеялось добиться своих цивилизационных целей и, главное, возвратить в Православие белорусских униатов. На это прямо указывалось в речи, произнесенной по случаю 25-летнего юбилея царствования Николая Павловича святителем Филаретом Московским. Этот маститый архипастырь, посвященный во многие государственные тайны, со знанием дела говорил: «Правительство русское поступало с ними (т.е. униатами) по правилам веротерпимости. Посему, сколько должно было желать, столько же мало можно было надеяться их воссоединения с православною церковию».
Однако, опора у России в Белоруссии все-таки была. В недрах униатской церкви у многих священников существовали проправославные и прорусские настроения. Многие из них прошли курс наук в католической Главной семинарии в Вильно, т. е. это была наиболее образованная часть униатского духовенства. Именно из их среды в конце 20-х гг. ХІХ столетия промысел Божий вывел на историческую сцену будущего архиерея-воссоединителя Иосифа Семашко.
Мнения об его деятельности и личности крайне противоречивы. Одни считают его предателем католицизма, своекорыстным и беспринципным человеком. Другие ставят вопрос о причислении владыки Иосифа к лику святых. Одни утверждают, что Семашко был просто захвачен потоком царской политики, ведущей к ликвидации униатской церкви. Другие полагают его инициатором и главным деятелем воссоединения.
Религиозные и морально-нравственные мотивы, а так же принципы и степень влияния деятельности архипастыря на интересующие нас исторические события — это предмет особых исследований. Ограниченные объемом материала мы можем только засвидетельствовать, что пристальное изучение всех сторон жизни и трудов владыки Иосифа открывает перед нами потрясающее величие и кристальную чистоту его личности, а та же то, что он действительно после польского восстания 1830 — 31 гг. являлся главным движителем подготовки воссоединения униатов. Он сумел собрать вокруг себя группу единомышленников из уже упоминавшейся среды образованного униатского духовенства и, при поддержке правительства, следуя плану, представленному им императору Николаю І в Записке от 5 ноября 1827 г., ослабить, насколько это было возможно, польско-католическое влияние на униатов и создать в униатской церкви атмосферу тяготения к Православию.
Плодом трудов владыки Иосифа и его сотрудников стало прошение униатов о присоединении к Православию, принятое на соборе униатского духовенства в Полоцке в феврале 1839 г. Прошение, естественно было удовлетворено. Это стало вторым воссоединение западно-русских униатов, во время которого к Русской Православной Церкви присоединились 3 епископа, 1305 священников и 1607 приходов с 1 600 000 человек. Теперь в подавляющем большинстве это были белорусы. Униатская церковь в Белоруссии, просуществовавшая 243 г., ушла в небытие.
Но заслуга митрополита Литовского и Виленского Иосифа Семашко не только в том, что он привел униатов в лоно Православия. Архипастырь не только совершил, но и завершил воссоединение, 29 лет занимая сложнейшую в этно-религиозном отношении Литовскую кафедру. В эти годы он ставил перед собой задачу утверждения Православия в Литве и Белоруссии, одновременно имея в виду сверхзадачу возвращения этих земель в сферу влияния Восточной христианской цивилизации и восстановления русской православной самоидентификации белорусского народа. Смешав в первый период своей деятельности с 1840 по 1844 годы административными мерами древлеправославное и воссоединенное население Белоруссии и Литвы, а так же унифицировав церковное право присоединенной Церкви с церковным правом Русской Православной Церкви, высокопреосвященный повел бывших униатов к полному религиозному слиянию с прочими православными. Для этого он обратил пристальное внимание на правильность совершения православного богослужения, преобразование белого приходского духовенства и, самое главное, воспитание нового поколения пастырей, которые по своим качествам ничем не отличались бы от древлеправославных.
Очевидно, что владыка не ставил перед собой задачу превращения белорусов в русских, ликвидации местных белорусских диалектов и создавшегося столетиями уклада жизни и традиций народа, в чем его пытаются обвинить современные ревнители белорусскости и униатства. Он удивительно терпимо относился даже к тому, что среди воссоединенных продолжали существовать польско-униатские привычки, как, например, пение религиозных песен на польском языке, хранение в домах католических икон, не ношение на груди крестиков, и даже посещения простыми верующими в праздники костелов и т. д. По мысли святителя при правильном направлении церковной политики все это должно было со временем отмереть само собой. «Нужно только выжидать, — писал владыка Иосиф в одном из уже цитированных нами писем графу Протасову, — и все придет само собою — излишнею поспешностию можно скорее повредить, нежели пособить…».
Архипастырь считал главным признаком слияния бывших униатов и древлеправославных исповедание ими одной Православной веры, следование по одному пути благочестия и естественную идентичность внешних форм церковной жизни. С удовлетворением оглядываясь на свои труды, высокопреосвященный писал в 1861 году: «Остается изменить, что изменяется только временем, а может быть, и должно остаться навсегда, как местность».
Такой мягкий подход к утверждению Православия был единственно возможным. Но он приводил к тому, что внешние, а тем более внутренние изменения среди воссоединенных происходили очень медленно. Для митрополита Иосифа и всех, кто был знаком с униатами до воссоединения, это было естественно. Более того, помня положение перед 1839 годом, они прекрасно видели реальные и довольно значительные сдвиги.
Но тех, кто приезжал из России и впервые знакомился с церковной жизнью и традициями в Литве в 40-е и 50-е годы, это знакомство, как правило, повергало в шок и заставляло думать, что воссоединение не принесло никаких плодов и было ошибкой. Слишком непохожи были Литовские православные на православных русских, слишком много в них было польско-униатского. Такими сторонними русскими наблюдателями нам оставлено множество свидетельств их удивления увиденным. Современные исследователи любят цитировать их воспоминания и делать выводы о том, что бывшие униаты «больше склонялись к католическому костелу чем к православной церкви». Но на подобные мнения иносказательно и со свойственной ему мягкой иронией ответил сам архипастырь: «Да впрочем, пора бы, кажется, и порицателям воссоединенных напомнить, что они ставят себя в смешную позицию тех, которые охуждали бы победителя, приобретшего целую провинцию, потому единственно, что там носят не такие шапки и лапти, как в Смоленской губернии, и говорят другим языком или диалектом».
Естественно, что владыка встретил в своих церковных трудах яростное сопротивление польско-католической партии. Считая Белоруссию и Литву своим достоянием, она не могла безучастно наблюдать за ликвидацией многовековых усилий по окатоличиванию и полонизации белорусов. Их сопротивление выразилось в фанатичной деятельности латинского духовенства, притеснении воссоединенных, почти поголовно крепостных крестьян, польскими помещиками, настраивании бюрократического аппарата местной русской власти не на содействие, а на противодействие всем начинаниям по преобразованию воссоединенного церковного организма.
Для святителя естественно было ожидать помощи от правительства, но после 1845 года, когда император Николай І посетил римского первосвященника, оно фактически очень мало содействовало его деятельности. Более того, можно смело утверждать, что в 50-е годы святитель не только неусыпно охранял и укреплял вверенную ему паству, но и одиноко стоял на страже русских интересов в Белоруссии и Литве. «Трудно было Иосифу, — писал после усмирения польского мятежа М.Н.Муравьев, — который с сим вместе (т.е. с воссоединением) был сделан митрополитом Литовским, устроить новую свою православную паству. Хотя Государь и давал ему все возможные к тому материальные средства, но дело состояло в моральном преобразовании духовенства и освобождении самих крестьян от давления и ига панов-католиков, которые не давали крестьянам своим свободно устраивать православную религию. Нравственное преобразование духовенства требовало многого времени и материальной поддержки, которой оно не имело и оно оставалось в той же бедности и зависимости от богатых панов. Причём, надо заметить, что главные правители края оказывали явное предпочтение католическому духовенству и не только не содействовали митрополиту Иосифу, но даже противодействовали во многом. При такой неблагоприятной обстановке дела, надо удивляться, как митрополит Иосиф удержал оное. Правительство обязано единственно ему в совершении сего великого дела, которое с тем вместе положило в будущем твердое начало русской народности в крае…». Таким образом, владыка Иосиф не только подготовил воссоединение оставшейся в пределах Российской империи униатской церкви, но и самоотверженными церковными трудами закрепил дело воссоединения.
Прочность воссоединения прошла проверку во время польского мятежа в Белоруссии и Литве в 1863 г. Белорусский народ, несмотря на все усилия мятежников, не пошел за ними, четко отделив свои национальные интересы от интересов польских. Бывшие униаты не откликнулись на обращенные к ним призывы польских патриотов, и польское национальное движение в Литве не нашло опоры в широких народных массах.
Наоборот, белорусы откликнулись на призыв русского генерал-губернатора М.Н.Муравьева и начали помогать власти наводить прядок. Для примера достаточно вспомнить народные караулы почти в каждой белорусской деревне. «Белорусские крестьяне, — пишет архиепископ Афанасий Мартос, — понимали своим простым умом, что революционная затея являлась чисто польским делом и в польских интересах. Белорус остался в стороне от этой затеи». С этим мнением согласен и современный исследователь П.Г. Чигринов: «Крестьянство Беларуси, как и Литвы, не поддержало требование восстановления Речи Посполитой в границах 1772 г.». В Литве инсургенты остались в одиночестве. Несмотря на жестокие репрессии при рекрутировании, в их отрядах вообще крестьяне, а тем более крестьяне православные «представляли большую редкость».
В результате польский мятеж в крае был быстро ликвидирован. Это неопровержимо свидетельствует об успехе дела воссоединения белорусских униатов, а, следовательно, о цивилизационной победе России, как лидера Восточно-христианской цивилизации.
Воссоединение униатов нанесло католицизму и полонизму в Белоруссии сокрушительный удар, от которого им уже не суждено было оправиться.
Но каковыми оказались исторические последствия этого события для белорусов? Конечно, это все те последствия, которые историки связывают с вхождением Белоруссии в состав Российской империи, ведь, как мы уже говорили, без воссоединения Россия не сумела бы цивилизационно привязать к себе свой Северо-Западный край.
Во-первых, ликвидация унии духовно соединила все части белорусского народа, расколотые унией, в единое целое, восстановило его цельность.
Во-вторых, подрыв позиций полонизма и католицизма в Белоруссии привел к постепенному возвращению белорусов к их истокам.
В-третьих, воссоединение дало толчок становление самосознания народа, которое, прежде всего, выражается языковым самоопределением.
Со всей очевидностью это явление нашло отражение в результатах всеобщей переписи населения Российской империи, прошедшей в 1897 г. Здесь население всех белорусских губерний, и западных, и восточных, однозначно назвало свой родной язык не русским, как во времена унии, но белорусским.
В-четвертых, ликвидация унии придала новый мощный импульс развитию белорусского языка, формированию его литературной формы.
В-пятых, начало делать первые шаги национально-культурное возрождение белорусов.
В-шестых, возник научный интерес к изучению истории, этнографии и фольклора белорусского народа.
Из всего сказанного следует, что воссоединение униатов сдвинуло с мертвой точки искусственно замороженный в Речи Посполитой процесс превращения белорусской народности в белорусскую нацию.
«По нашему мнению, — пишет известный политолог профессор В.А.Мельник, — в период вхождения Белой Руси в состав Российской империи были подготовлены этнические, социальные, экономические, политические и духовные предпосылки для становления, наконец, собственно белорусской или, точнее, национальной белорусской государственности».
Сделаем маленькое уточнение: этнические, социальные, политические и духовные предпосылки современной белорусской государственности не могли возникнуть без воссоединения униатов, произошедшего на Полоцком соборе 1839 г. В этом нам видится непреходящее значение ликвидации униатской церкви в исторической судьбе белорусского народа.
